КОГДА-НИБУДЬ МЫ ВСПОМНИМ ЭТО - И НЕ ПОВЕРИТСЯ САМИМ…

Великой Победе — 70. Под этим знаком в России пройдет весь 2015 год. Сегодня о тех далеких, нестираемых из памяти годах рассказывает ветеран Великой Отечественной войны Светлана Яковлевна Алексеева.
– В Испании я только три года, всю жизнь в России прожила. А тот день, когда война началась, навсегда запомнила: мы с братом пчелок для дедушки ловили, для лечения. Хватаем мы за крылышки пчелок осторожно – и в баночку одну за другой, и вдруг такой страшный плач и крик слышим, перепугались, бегом домой. А нам говорят: «Война!». В тот момент мое детство закончилось. Но я еще этого не понимала – семь лет мне было.
Немцы пришли в Майкоп через год. Отец у меня был коммунистом, а это – верная смерть. Был он железнодорожником. Работали тогда почти беспрерывно днем и ночью, вывозили зерно, продукты – все, что считалось ценным. Он и нас все хотел вывезти – у меня еще был брат четырех лет и сестра годовалая, но так и не успел: уехал с эшелоном в Ростов-на-Дону, а вернуться не пришлось – немцы вошли в город. В Майкопе осталась только команда поджигателей: жгли оставшееся зерно, мельницу.
Зерно не горит, а тлеет. Сотлело оно до угольков, а немцы нам эти угольки по талонам как хлеб выдавали. Мы им говорим: «Так это даже домашняя скотина не ест», а они нам: «Так надо было спасать!».
Как-то на железной дороге моя бабушка вместе с другими жителями городка смогла раздобыть манку – не все наши успели вывезти, немцы узнали об этом, приказали все сдать, кто не сдаст – расстрел. Как же не хотелось отдавать нам эту манку! Но боялись – вдруг донесут. И отнесла бабушка только половину, а другую ночью закопала под мусором. Потом, опять же по ночам, откапывала, брала чуть-чуть, варила и будила нас в два часа ночи – так в потемках мы эту манку и ели. А свет у нас был чуть виден от шерстяной полоски из ткани: ее клали в блюдце с подсолнечным маслом и поджигали кончик – очень боялись, чтоб никто не донес немцам.
А больше всего страшились доноса, что отец у нас коммунист. Была в Майкопе столетняя бабушка-коммунистка, еще в подполье работала. Так на нее донесли, хотя какой вред могла принести немцам столетняя старушка! Для коммунистов у немцев был один приговор – расстрел. Но нас так никто и не выдал, что мы из семьи коммуниста. Очень мы были благодарны за это всем.
Так получилось, что Майкоп немцы не бомбили – здесь располагался их военный аэродром, да и железная дорога им нужна была. Поэтому атаки с неба предпринимались только нашей авиацией. Во время бомбежек мы прятались в подвал, а наша отважная бабушка наверху следила за русскими самолетами – успеют ли они улететь целыми и невредимыми, и сообщала об этом нам, а мы в подвале радовались и кричали «ура»! И так получалось, что советские летчики каждый раз благополучно улетали, но однажды случилось то, чего мы так боялись: наш самолет сбили немецкие зенитки. Он падал прямо в кукурузное поле, оставляя за собой черный шлейф дыма. Бабушка сказала нам об этом. На мгновенье мы замерли, а потом, забыв об опасности, начали так громко плакать и кричать, что на шум сбежались перепуганные соседи, узнать, что случилось.
Долго мы переживали и очень надеялись, что русский летчик останется жив и каким-то образом, прячась в кукурузе, доберется до наших войск. Мы так и не узнали о его судьбе – возможно, он попал в плен к немцам, а спрашивать у них об этом было смерти подобно. Так и живу до сих пор, вспоминая этого летчика, сбитого над Майкопом в 42-м, а как узнать о его судьбе – не знаю.
А бабушка у нас добрейшей души была человек. Знает, как нестерпимо хочется сладкого детям, а где ж его раздобыть-то, если и появится, ну совсем – чуток. И за годы войны ни кусочка сахара не съела, и сладкого ни крошки. И все приговаривала: «А чай с картошкой вкуснее!». А как картошка закончилась: «А чай с соленым огурцом вкуснее!». Да еще и улыбнется, чтоб мы поверили.
Еще хочу рассказать о случае. Была у нас соседка тетя Валя – ну очень полная, все ноги какими-то тряпками обвязывала. Однажды заигралась я с ее ребятишками, а она начала обед готовить – лепешки жарить. Предложила и мне одну, я, конечно, не отказалась, только удивилась, почему она такого черного цвета. Придя домой, спросила у мамы, а она как рассердится, аж по затылку мне дала: «Сколько раз тебе говорила: как в доме готовить начинают – сразу уходи. Тетя Валя от голода опухшая, тебе свою лепешку отдала, сама без обеда осталась, а лепешка та из жмыха от черных семечек…».
Долго мама не могла успокоиться, потом заставила меня два кукурузных початки им отнести. Я с тех пор, куда бы не пришла, как готовить начинают, сразу собираюсь и ухожу, столько лет прошло, а ничего с собой поделать не могу.
А то еще помню, частенько ходили мы, ребятишки, за водой к водокачке. А тут как-то немцы на студебекере подъезжают, воду набирают, руки моют. А у одного немца глаза совершенно белые, и ресницы, брови тоже полностью бесцветные. Я такие у своего поросенка видела, часто ему поесть выносила. Уставилась я на этого немца и ни с места. Девчонки зовут меня домой, а я, не моргая, смотрю прямо в глаза немцу и пошевелиться не могу, все думаю, как же глаза нашей свиньи у немца смогли оказаться? Лет-то мне немного было, соображение еще детское.
А немцу это не понравилось, глянул он, что у меня глаза темные, и давай кричать «юда, юда», что значит «жид» на немецком, и надвигается на меня, автоматом размахивает. Другие немцы его давай успокаивать. А у меня от страха живот трясется, а шевельнуться не могу. Дети бегом домой к нам, кричат моей маме: «Светку убить хотят!». Мама прибежала ни жива, ни мертва, и домой меня потащила. А у меня с тех пор на немецкую форму реакция осталась – в животе все трясется, и бегом в туалет…
После войны все фильмами замечательными засматривались: «Щит и меч», «Ставка больше, чем жизнь» и другими. А я смотреть фильмы не могу: понимаю, что просто немецкая форма на наших актерах, а убедить себя не получается. Лет до сорока так продолжалось.
А то еще помню, зерно немцы вывозили на грузовиках, а зернышки высыпались из кузова. И вот мы в пыли эти зернышки выискивали. И в какой-то из дней никак мне ни одного зернышка не доставалось – пока соберусь поднять, уже кто-то успеет забрать. Так и осталась без ничего. Стою реву вовсю, от слез ничего не вижу, есть-то всегда хотелось. Тут один немец из охраны сжалился надо мной, подзывает и насыпает мне полный мешочек ячменя. Да не подумал – слишком много насыпал – я поднять не могу. Так и тащу по земле. А другой немец заметил и давай кричать на того. Ругаются они вовсю. А дети перепугались и бегом к моей маме: «Вашу Светку опять убить хотят!». Тут уж мама прибежала, отругала меня по полной: «Ни ногой больше из дома! И зерно мне твое не нужно, если тебя убить могут!». От страха меня и не слышит, а я ей все объяснить пытаюсь, мол, не просила я никакого зерна, немец сам насыпал.
И, конечно, нельзя не вспомнить, как дружно жили в военные годы, как поддерживали друг друга.
Война войной, а ссоры все равно случались: то чья-то курица соседский огород разрыла, то дети повздорили, то еще что-то. Но как только появлялся на горизонте почтальон, все собирались вокруг него и замирали, пошевелиться боялись. А вести-то с фронтов приходили горькие. И как случалось у кого горе – мужа, брата, отца убили, все дружно шли помогать в эту семью – и по дому, и в огороде, и по двору, пока женщина в себя придет от горя, так и ходили каждый день помогать, кто чем может…
Внештатный корреспондент Елена Гунтик
На фото: ветеран Светлана Алексеева